Я вже два тижні витягаю своїх вісімдeсятирічних батьків із кoвіду. Весь цей час я мовчала лише тому, що…
Подаємо мовою оригіналу: «Я уже две недели вытаскиваю своих восьмидесятилетних родителей из ковида. Все это время я молчала только потому, что все эмоциональные и душевные силы уходили туда. Добыть концентратор, гоняться по городу за таинственными лекарствами, почасово мерять сатурацию, температуру, давление. А еще готовить, кормить, успокаивать.
Но сегодня им лучше (хоть папа все еще «на кислороде») и я скажу.
Скажу неожиданное, но, возможно, кому-то важное.
Я не считала дном, когда семейный врач по телефону сказала про папу – «нежилец», и честно следовала ее предписанию в первые дни болезни. Как потом выяснилось, этим протоколом можно было вылечить разве что герань на подоконнике.
Я проглотила то, что диспетчер из «скорой» посчитала ужасную слабость стариков «не смертельным симптомом», а потом и вовсе перестала брать трубку с моего номера.
Я молчаливо приняла тот факт, что лекарство, которое шепотом назначают частные врачи, как единственное спасение – не продается в аптеках, что его по звонку привозят какие-то люди на последних моделях мерседеса и что стоит это лекарство – две месячные пенсии за флакон.
Я даже не заплакала, когда мама показывала мне на какой полке их старенького платяного шкафа спрятаны специальные вещи для погребения.
Я держалась.
Настоящим ужасом меня накрыло только вчера вечером, когда я беседовала с медсестрой Настей.
Простая, бесхитростная, как кирпичная кладка, девушка приходит к нам ставить старикам капельницы. В свободное от подобной шабашки время Настя работает в реанимационном «ковидном» отделении.
– Хорошо, что вы в больницу их не отправили, – искренне вздохнула медсестра, посмотрев, на отца.
Он, наконец, перестал быть похожим на мертвеца. Сам сел и даже попросил «бутербродик, маленький, Ань».
– Что значит «не отправила»? Не взяли их! – огрызнулась я. И добавила: «Хорошо, что ИВЛ не понадобился, домой то его не притащишь».
Настя огляделась по сторонам так, будто ее кто-то может подслушивать и давай на меня руками махать, взахлеб рассказывать.
Инвазивная вентиляция легких, говорит, – это билет в один конец. Если трубку вставили, то всё – считай труп. У нас в больнице, говорит, если кто-то из реанимации после ИВЛ выходит, так даже врачи называют это чудом.
Шок.
Я не могу проверить эту информацию. Но и мотива для Насти, чтобы так врать, тоже не вижу.
Как же так?! Я же, вы же, мы же – все знаем: больница, реанимация, ИВЛ – единственная надежда на спасение в тяжелых случаях.
А оказалось – смертельный приговор.
Меня тошнить начинает только от мысли, что я где-то стояла бы в приемном отделении и на коленях умоляла бы доктора, отправить папу на эту самую вентиляцию.
Настя пояснила, что у них протокол: если человек задыхается, то его везут на ИВЛ: «Ну, а как же иначе, что смотреть что ли?». Но, вбивая в легкие интубационную трубку, они с вероятностью 99 % знают – это конец.
Я сейчас даже не про смерть как таковую, я о том, как мы все можем оголтело заблуждаться.